Андрей Архангельский - российский журналист, культурный редактор журнала "Огонёк" и колумнист Colta.ru, медиа-аналитик и искусный препаратор "особого пути" России, формируемого государственной пропагандой.
Уже год он ежедневно мониторит прогосударственные радиостанции, чтобы осмыслить её сложные структуры. Впрочем, отмечает, что пропаганда - как и сфера сна - целиком принадлежит иррациональному.
В Школе журналистики Украинского католического университета во Львове Архангельский рассказал о том, как пропаганда возвращает цельность тем людям, которые ни во что не верят. Как ловко она играет на ностальгических нотках и формирует эсхатологическое мышление. И как вмиг отступает, когда перед людьми предстает сложная картина мира.
Визит во Львов для Архангельского во многом не случаен - в этом городе прошла его юность. Из его репортажей создается впечатление, что именно Львов наилучшим образом демонстрирует преображение Украины после революции. А Майдан, в свою очередь, был желанием стать лучше, чем ты есть.
На вопрос о гибели Бориса Немцова Архангельский отвечает с надрывом в эмоциях, с трудом подбирая слова.
- Это из тех событий, о которых говорят: жизнь уже не будет прежней. Абсолютное ощущение растерянности и подавленности. Для большого количества людей это личная трагедия.
Немцов был очень опытным политиком. В качестве одного из лидеров он устраивал оппозицию, но также ведь – не будем этого забывать - и власть. В 1990-е он сам был частью власти, занимал пост вице-премьера, а затем перешел в оппозицию. Это довольно уникальный случай для России - человек не начал заниматься бизнесом, не ушел в тень, а продолжал заниматься политикой.
Немцов умел находить общий язык и с нынешней властью, как бы ни были огромны противоречия. Оппозицию в России называют "несистемной" - ввиду ее отсутствия в парламенте и других официальных институтах. Но Немцов даже при отсутствии этих правил отношений между властью и оппозицией умудрялся играть "по правилам". Эти правила не пишутся, они вырабатываются в каком-то смысле интуитивно.
Борис Немцов их чувствовал, он в этом смысле был талантливым политиком: связующим звеном между действующей властью и оппозицией. И вот сейчас такого человека, способного вести диалог, просто нет.
- А этот диалог вообще был возможен? Уместен ли он?
- Да, он был возможен. История так учит нас: при любых обстоятельствах нужно искать возможность разговаривать. Для существования страны очень важно, чтобы всегда была возможность поддерживать диалог. Когда эта возможность самым грубым, отвратительным образом прерывается, потеря очень существенна. Когда система – в данном случае культура диалога между обществом и властью - прочна, устоялась, сложилась, она продолжает работать, даже если кто-то умирает или погибает; на его место приходит другой человек. Это и есть, в конечном итоге, то, что мы называем гражданским обществом.
В России оно находится в зачаточном состоянии, поэтому каждая такая потеря – катастрофа для всей системы. Все держится на одном человеке – и во власти, и в оппозиции. С уходом такого человека разрушается целая культура. Это ахиллесова пята русской истории и политической культуры. Все держится на обаянии одной неповторимой личности - когда общество не структурировано, когда в нем нет самоорганизации, когда оно не обладает опытом коллективной ответственности, инициативы. С уходом Немцова говорить станет еще труднее.
- Страна победившего Антимайдана - насколько эта метафора правдива в отношении современной России?
- Это нелепо, эти люди борются с ветряными мельницами. Ведь в России нет никакого Майдана. Будем говорить откровенно - в России даже нет предпосылок для Майдана, тем более сейчас. Это абсолютно выдуманный враг. Оппозиция в последние два-три года ведет себя крайне сдержанно, и старается думать о каждом своем шаге. Она опасается быть обвиненной в нарушении правил. Она стремится соответствовать формальным установкам, какими бы они ни были. Поэтому большинство митингов согласовано.
Эти люди не обладают и сотой доли агрессии, которая им приписывается. Это в большой степени те, кого называют русской интеллигенцией, для которой выход на марш – это этическая позиция, а не политическая. Агрессивность Антимайдана неадекватна и поведению, и декларациям оппозиции… Это борьба с фантомами, с собственными фобиями, а не с чем-то реальным. Чем дальше, тем больше мы имеем дело с виртуальным, выдуманным миром.
 |
| Фото Александры Черновой |
- В России телевидение всегда обладало невероятным влиянием. Можно ли провести линию раздела между, условно говоря, обществом Листьева и обществом Эрнста? (Владислав Листьев - генеральный директор ОРТ, убитый в 1995 году.)
- Тогдашнее общество, когда жил Листьев, жило будущим. Поэтому невозможно сравнивать. Эти надежды не оправдались, и многие разочаровались. Однако надежда как фундаментальная ценность, устремленность в будущее - меняли это общество. А то, что мы имеем сейчас, - следствие непроговоренности фундаментальных перемен в 1990-е годы. Не состоялся разговор о том, какую страну мы строим. Свобода - слишком абстрактная вещь, чтобы о ней говорить как о таковой. Большинству людей, однако, нужны примеры свободы, им нужно ее осязать, чувствовать. Так вот, для бывших советских республик этот вопрос был осязаем. Потому что с их точки зрения, свобода - это освобождение от империи. Отталкиваясь от этого, формировалась национальная идентичность.
А от чего же освободилась Россия в 1991-м году? От самой себя? Это абсурдно. От Советского Союза? Так она с ним в первую очередь и ассоциировалась. Ельцин пытался построить идеологию на самоидентификации, на формировании нового образа России. С политической точки зрения был найден правильный посыл. Но после 1991-го года не было общественной дискуссии о том, что же с нами произошло. Это был важный, терапевтический момент. Ведь человек нуждается в объяснении. Появились новые товары, продукты, техника. Но нужно было объяснить, благодаря чему все это появилось.
1990-е годы - это тяготы, это борьба за выживание, и человеку нужно было знать, ради чего он страдает, ради чего жертвует. В результате эта лакуна - "непроясненная свобода" - была заполнена чем-то другим - регрессивным, с противоположным знаком. На это место встал кубик разочарования, социального пессимизма, ощущение, что все было зря. Когда нет опоры в свободе, тогда человек ищет опору в агрессии, в милитаризме. Они являются компенсацией отсутствия смысла жизни, новой этики.
- А как можно объяснить, что среди приверженцев "русского мира" есть немало интеллектуалов, скажем, Захар Прилепин?
- Есть довольно много людей, которые искренне поверили в "русский мир". Понимаете, сама эта идея оказалась соблазнительной даже для интеллектуалов. Именно потому, что интеллектуалы также страдали от отсутствия смысла. Писатель, например, живя в современном мире, чувствует дискомфорт оттого, что все не важно, все равно всему. Это ситуация отрицательной этики, когда никакое слово не стоит дороже другого. Идея "русского мира" показалась многим таким вот новым смыслом жизни, чем-то настоящим.
Они ухватились за это, как за соломинку. А прошедшие 25 лет для них были, получается, тоской и смертной мукой. Они искали больших величин, больших человеческих свершений. А их не было, потому что капитализм требует от человека ежедневного незаметного кропотливого усилия, практики малых дел. Капитализм обрекает тебя на самостоятельный поиск смысла жизни - это сложнее, конечно. Он требует, прежде всего, борьбы с самим собой, а не с другим. Это существование лишено ауры "больших свершений" - больших строек, перемещений больших масс людей, всего того, к чему приучила советская культура.
Люди не могли найти смысл жизни в "потреблении". Им казалось оскорбительным, что на место больших строек пришли тотальные распродажи и скидки. И вот "Русская весна" была, на мой взгляд, иллюзией обретения смысла. Хотя концепция "больших свершений" совершенно архаична. Этот механизм в антропологическом смысле давно уже не работает – он не может объединить людей 21 века. И все, что, как им кажется, сегодня напоминает "великую эпоху", – это на самом деле ее копия.
Они едут на Донбасс, подсознательно или сознательно копируя условно военные репортажи Толстого или дневники Константина Симонова, имея при этом дело с совершенно иной реальностью. Реальностью одинаково трагической для всех участников конфликта, где не может быть такого классического, академического "врага", как в книжках. И они сами это прекрасно понимают, и они дорисовывают образ врага до искомого, то есть обманывают по сути сами себя. Потому что это допущение делает и их собственную жизнь "настоящей".
 |
| Фото Александры Черновой |
- Вокруг чего сейчас может объединиться русское либеральное сообщество?
- Вы называете это сообщество либеральным, а затем – интеллектуальным. Тем самым ставя знак равенства между этими двумя понятиями. Это очень симптоматично. На самом деле интеллектуал не обязательно либерал, в России это скорее исключение. Многие уверены, что можно быть "в стороне от политики", а стало быть, и в стороне от "украинского вопроса". Это заблуждение, которое прикрывается известной рационализацией, такой знакомой: "вся политика – грязь, везде бардак, мир сошел с ума". Что значит: "все плохи", мир плох в принципе, поэтому меня это не касается. Это очень удобная позиция, но она совершенно провальна для интеллектуала: по сути ты отказываешься быть субъектом.
Объединить интеллектуалов может только одно: желание стать субъектом, а не объектом. То есть стремление служить не какой-нибудь власти или идеологии, а истине. Для большинства российских интеллектуалов сегодня это невозможно. Опять же, в силу не технических, а чисто психологических проблем: они не могут себе это помыслить. Над вами еще и посмеются: "Какая свобода, если нам не хватает денег на музей, школу, галерею? Дайте денег, а потом мы уже будем про ценности". Но это абсурд! В конечном итоге речь идет о способности получать удовольствие от свободы – или неспособности. Большинство интеллектуалов в России не считают свободу сверхценностью, и в этом – главная проблема. Невозможно заставить человека быть свободнее.
- Как вам кажется, какими стратегиями должны руководствоваться украинцы, чтобы преодолеть очень сложные вопросы исторической памяти - на Востоке и на Западе?
- Самое важное преимущество Украины - она критична по отношению к себе, она постоянно говорит о собственных проблемах. Поэтому важно не замалчивать сложные вопросы взаимоотношений между Западом и Востоком, нужно говорить о них. Не надо этого бояться. Нужно условно озвучить десять или двадцать пунктов "непонимания", перечислить исторические факты, которые трактуются по-разному на Востоке и на Западе. Есть эти вопросы? Есть. Они неразрешимы в рамках нынешнего поколения? Давайте на этом и остановимся: признаем их в качестве проблемы.
Давайте проблематизуем, если угодно, историю, признаем: она не была столбовой дорогой, она шла окружным путем, через лес и овраги. Но разве это не метафора движения всего человечества, которое в результате все-таки сумело договориться? Украина была чаще заложницей мировых потрясений, объектом, а не субъектом истории. Это – совершенно другая, не имперская концепция жизни, мировоззрения. В этом ее слабость, но в этом – и сила. Жизнь "на границе" дает уникальный опыт - сложности жизни, необходимости искать компромиссы. Любой исторический ураган сметал украинскую хату и вишневый садок возле нее, но он опять, условно, вырастал на том же месте, необъяснимым образом. Не в этом ли сила украинского опыта? Да, это хрупкая конструкция, но так и живет Европа. И это вовсе не отменяет дискуссию. Именно откровенный разговор о проблемах и является залогом общенационального консенсуса. Откровенность, искренность, честность – начало взаимопонимания. Но не молчать. Молчать – хуже всего.
 |
| Фото Александры Черновой |
- Все говорят о том, что в Украине очень поднялось гражданское общество. Но в то же время мы не наблюдаем институционального закрепления их успехов. Какие здесь могут быть риски?
- Рисков множество. На уровне психологии это может приобрести вид "усталости от свободы" - то, например, что случилось во многих постсоветских странах. "Люди устали от свободы, люди хотят порядка" - так звучит эта печально известная историческая формула, которая является ловкой подменой. Когда свобода противопоставляется порядку. Либо одно, либо другое. Вот это самая страшная опасность: когда свобода и порядок противопоставляются. Это вовсе не взаимоисключающие вещи. Скорее взаимодополняющие. Нужно избежать вот этого ложного противопоставления. Важно показать другой пример: когда одно невозможно без другого. Это и будет настоящей победой.
Все фото Александры Черновой
